Гойл потратил полтора месяца на то, чтобы приготовить оборотное зелье. Первая проблема заключалась в ингредиентах и, несмотря на то, что Рабастан заверил его, что проблем со шкурой бумсланга или рогом двурога не возникнет, он наотрез отказался идти в полночь собирать златоглазки под светом убывающей луны, как бы Закари его не уговаривал. Когда удалось добыть все (пришлось изрядно раскошелиться, чтобы отыскать необходимое у торговцев Лютного переулка), проклятые цветы необходимо было засушить и дать им настояться ровно двадцать один день. Двадцать один проклятый день, в течение каждого из которых Гойл буквально лез на стену в просторном подвале поместья Лестрейнджей.
Сперва ему казалась даже забавным отсиживаться в подполье, убранство которого ничем не уступало полноценному дому какого-нибудь среднестатистического мага. Несмотря на обилие стандартного хлама, все здесь было подчинено определенному порядку, все стояло на местах (даже старые комоды теснились бок о бок друг с другом в зависимости от их потрепанности – не иначе как Рудольфус со своим маниакальным желанием все рассортировать, орудовал волшебной палочкой). Каменные стены были задрапированы старыми гобеленами и гардинами с верхних этажей, выцветшие рисунки на которых так или иначе намекали на статус чистокровного семейства. Здесь, внизу, пахло пылью и затхлостью, несмотря на то, что помещение хорошо отапливалось жаром камина первого этажа.
Закари жил под массивными сводами поместья, как крыса в городской канализации. Вся его предыдущая жизнь потеряла всякий смысл (или, быть может, она его никогда и не имела), прошлое казалось не более чем выдумкой. Родители? Кажется, он успел позабыть их лица, они стерлись из памяти, как расходящиеся по воде круги. Мечты? А о чем он мечтал? О собственном возвышении, о семейном счастье? Кто теперь разберет. Годы, что Закари потратил на воплощение чужих мыслей в реальность, на идеалы, в которые никогда не верил, исчезли, смазанные долгими месяцами скитаний. О них мешал позабыть только витиеватый шрам, рассекающий предплечье, шею да поясницу, что временами горел огнем, не позволяя утопить и эти воспоминания в болоте равнодушия и потерянности.
Почти каждую ночь мужчина просыпалась в поту и удушье, в первые минуты ему казалось, что он вновь очутился в маленькой захламленной птичьими клетками комнате под лоскутным одеялом, в объятьях пыли и цветочного аромата светлых волос. Ему требовалось время, чтобы глаза привыкли к темноте, чтобы он осознал, что этот подвал гораздо больше того, в котором Гойлу довелось скрываться некоторое время, что здесь пахнет не мусором, а стариной и чванством, и что Ханна уже несколько лет как лежит в сырой земле.
На двадцать второй день, когда чертовы златоглазки были подготовлены, Закари потратил уйму времени на то, чтобы сварить оборотное зелье в строгом соответствии инструкциям. В подвале стояла невыносимая духота, тошнотворно пахло закипающее в маленьком котле варево, и волшебное пламя под ним отбрасывало на стены ржавые блики. Кажется, даже на занятиях зельеварения Гойл не трудился с такой самоотверженностью и старательностью, как тогда. Ему невероятно хотелось выбраться на улицу. Туда, где теплое лето, вечно сопровождаемое английскими дождями, сменилось золотой осенью; где пахло прелой листвой, и небо над головой было затянуто грязно-серыми тучами. Закари лишь изредка позволял себе покинуть свое королевское убежище: когда поместье Лестрейнджей пустовало, он, как вор, покидал подвал, чтобы, оказавшись на заднем дворе, несколько раз жадно вдохнуть свежий воздух. Тот пьянил, возвращал тягу к нормальной, полноценной жизни, шептал в самое ухо, позволяя вспомнить все то, чего Гойл когда-то хотел, чего жаждал и о чем мечтал. Он напоминал о том, что за пределами Лииша есть целый мир, что в нем присутствует множество молодых, красивых женщин, по ласкам которых так соскучилось его тело; что где-то звенят и полнятся бокалы, что кто-то просто живет, не преследуемый жуткими вспышками прошлого, от которых к горлу подкатывает тошнота. Но Зак давно перестал относиться к таким людям, теперь они казались ему привилегированными особами, с которыми у волшебника не было ничего общего. Его судьба – смирно сидеть под поместьем Лестрейнджей и ждать, когда ветер переменится. 
Рабастан заходил к нему достаточно редко, а после того, как целенаправленно лишал себя части воспоминаний, его визита можно было ждать месяцами (зато, когда он спускался вниз, чтобы найти на старых книжных полках крайне необходимую рукопись, его лицо всякий раз приобретало такое выражение, что Гойл не мог решить, хохотать ли ему до слез или улепетывать от возможных заклинаний). И, тем не менее, младший Лестрейндж был единственным человеком, с которым Закари в последнее время общался. Единственным, кому он мог доверять, и чувство бесконечной признательности, верности и готовности жертвовать ради Рабастана тем немногим, что у него осталось, было, пожалуй, последним светлым пятном в его скрюченной и парализованной душе.
К концу работы над зельем Лестрейндж принес Гойлу несколько склянок из госпиталя святого Мунго, в каждой из которых притаилось по волоску неизвестных мужчине волшебников. Выразив надежду на то, что Рабастан выбирал их с особенной тщательностью, Зак добавил в часть варева короткий темный волос. В тот вечер он, надежно спрятанный под личиной плешивого пожилого мага со щербатой улыбкой, надрался в обычном маггловском пабе до такой степени, что едва не лишился чувств и почти потерял бдительность. Ему пришлось пробираться в поместье перед рассветом, опасаясь наткнуться на любивших вставать рано домочадцев, а потом отсыпаться несколько дней, стараясь привести тело и разум в порядок.
В следующий раз Гойл пошел дальше и, наполнив стеклянные склянки оборотным зельем, сам того не желая, оказался в Лютном переулке. Стояла поздняя осень: под ногами бурлили потоки воды, рушащейся со свинцовых небес, остро пахло озоном, предшественником сильной грозы. Узкая, всегда грязная улочка с теснившимися домами, казалась просторной, полной ноябрьской свежести и пробирающего до костей ветра, от которого мурашки разбегались по коже.  Редкие прохожие, спешащие из лавки в лавку, не обращали на Закари внимания: какое им было дело до непримечательного мужчины с тяжелой квадратной челюстью и спутанными русыми волосами. А самому Гойлу казалось, что он, спустя столько лет, полон, как сосуд; полон чем-то горячим, подвижным, живым. Не спеша, с удовольствием ощущая, как по спине бегут ледяные струи дождя, с каким громким звуком хлопает мантия на ветру, он добрался до одного из пабов Лютного переулка. Немного постоял под скособоченным козырьком, сверяя время на круглых часах, высушил одежду взмахом волшебной палочки и уже готов был переступить порог, когда его внимание привлекла компания волшебников, толпящихся у входа в другое заведение. Что-то шевельнулось глубоко внутри, когда Закари взглянул на потрескивающую искрами вывеску и, недолго думая, перебежал узкую улочку, вновь почувствовав, как мантия прилипает к спине.
Он оказался в большом, но битком набитом помещении, в спертом воздухе которого так сильно пахло благовониями, что кружилась голова. Среди мужчин изредка мелькали узкие женские лица, слышался смех, перебранки, требования наполнить бокал. Мягко шуршала музыка, льющаяся со всех сторон, приглушенный свет окрашивал гостей в рыжие и алые цвета и сосредотачивался впереди, на высокой, но еще пустующей сцене. Гойлу показалось, что в толпе он разглядел несколько знакомых лиц. Кэрроу или просто кровавые отблески потолочных огней, Рудольфус или просто похожий волшебник? Зак пробрался к единственному пустующему еще столику на резных деревянных ножках и жестом заказал огневиски.  Очень медленно, повинуясь какому-то ленивому ритму, публика начала занимать свои места. В воздухе появилось плохо скрываемое нетерпение.
Свет агонистично вспыхнул, осветив сцену, музыка стала громче и, одна за другой, на помост стали выходить девушки. Их мягкие движения гипнотизировали, сосредотачивали на себе все внимание, пленяли, как нечто волшебное . Возбуждение в зале стало почти физически ощутимым, жадные взгляды пожирали молодые, изящные тела, которые двигались все быстрее, сплетались все теснее в попытке достичь только им известной кульминации. Гойл почувствовал, как вдоль позвоночника побежали мурашки, как в груди разлился жар. Свет вновь вспыхнув, на секунду ослепив всех присутствующих, а потом его мир, так тщательно собираемый по крупицам, раскололся напополам.
Она не была похожа на девушку, которую он запомнил. Ее красивое лицо приобрело вид античной маски: скулы стали острыми, взгляд тяжелым, пленяющим, создающим впечатление, что на шею неожиданно накинули цепь, губы горели огнем, длинные ресницы так и порхали, отбрасывая тени на бледные, чуть пылающие щеки.  Она стала стройнее, тоньше, как упругий ивовый прут, но, тем не менее, не лишилась мягких, привлекающих форм.  Лана. Гойлу показалось, что ее имя прогремело в его собственной голове, но его озвучил высокий мужчина, на секунду поднявшийся на сцену. Зак не успел рассмотреть его лица. Зал взорвался аплодисментами, криками, свистом, и девушка на сцене, чуть улыбаясь, приоткрыла яркие, воспаленные губы.
Тот вечер Гойл вспоминал, как навязчивый ночной кошмар. Подобные преследуют тех, кто мечется в лихорадке, больных, изможденных борьбой. Он сидел за самым дальним столом, с силой стискивая игральные кости, и не мог оторвать взгляда от сцены. Из ее выступления он запомнил только гипнотическую линию ее плеч, бархатный голос и не прекращающиеся крики восторженной публики. А еще собственное желание подняться на сцену и вырвать из груди Мортлейк ее черное сердце. Растерзать ее всю, разорвать на куски, превратить ее трепещущую плоть в кровавое месиво, и при мысли о том, как его крепкие пальцы будут касаться ее горячей кожи, оставляя на ней синяки, Гойл испытывал безумное, пьянящее ощущение.
Все эти годы Закари наслаждался фантазией, в которой Лана была мертва. Ему нравилось представлять, как какой-нибудь пьяный, омерзительный урод насилует ее в грязном пабе, прямо на шатком, липком от пролитой выпивки столе, а потом разделывает ее по кускам, как тушу хорошей, добротной говядины. Как эти самые куски, которые раньше составляли всю Лану Мортлейк потом находят в сточной канаве рядом с отбросами человеческой жизнедеятельности, там, как этой маленькой мрази и суждено было находиться.
Но вместо этого, вместо того, чтобы подохнуть, как подобает продажной шлюхе, она оказалась в дорогом заведении в качестве звезды субботнего шоу. Кривляется на сцене, раскидывает вульгарные улыбки направо и налево, томно прикрывает янтарные глаза и упивается всеобщим восхищением. Она добилась всего, из ничтожества стала кем-то, в то время как в жизни Зака все случилось ровно наоборот.
Он ушел, так и не досмотрев финал представления, провожаемый возмущенным шепотом и руганью. Всю ночь проворочался на жесткой постели, но так и не сумел сомкнуть глаз. На следующий день, как только солнце склонилось к горизонту, Гойл, не ставя Рабастана в известность, вновь наполнил склянки оборотным зельем и направился в «Химеру». На этот раз Ланы там не было, и все происходящее накануне показалось волшебнику очередным дурным сном. Она появилась лишь через неделю, преследуемая все теми же поклонниками, возбужденным свистом и завистливыми женскими взглядами. Танцевала, как кошка, мурлыкала песни себе под нос, будто не замечала, как жадно смотрят на нее десятки мужчин, каким очевидным является животное желание, бурлящее в их глазах. Должно быть, Зак не отличался от остальных. Он сидел в самом конце зала, за тем же столиком с резными ножками, нервно перебирал пальцами игральные кости, и сверлил Лану глазами, словно пытался ответить на несколько вопросов сразу: почему она еще жива и как, черт подери, он мог не замечать, какова она на самом деле. Она была змеей, потрясающей в своей грации и изяществе, но рот которой полнился смертоносным ядом, способным уничтожить чужую жизнь, а укус был неожиданным, но болезненным.
Гойл провел несколько нездоровых вечеров в проклятом клубе. От запаха благовоний помещение плыло у него перед глазами, от множества людей трещала голова, от вида полуобнаженной Мортлейк болезненно свербело где-то за ребрами, но он все равно продолжал приходить. Под разными личинами, присаживаясь на разные места, смотрел на нее, как одержимый и нянчил внутри себя мысли о жестокой мести. Зак уходил раньше остальных, оставляя после себя недопитый стакан с огневиски. Порция оборотного зелья давала ему ровно час, и он не смел брать с собой больше – слишком сильным было желание остаться подольше, проникнуть за кулисы, оказаться за ее спиной.
На очередное представление в конце ноября Гойл опоздал. Все места были привычно заняты, и ему пришлось стоять прямо перед сценой, облокотившись плечом о мраморную колонну. Его истинное лицо закрывала личина коротконогого, нелепого волшебника с шапкой пшеничных волос и косящим левым глазом. Лана так и не вышла: возможно, Зак опоздал больше, чем думал, возможно, сегодняшний маленький концерт был отменен по каким-то иным причинам. Бесцельно простояв у сцены около двадцати минут, равнодушно глядя на то, как извиваются в подобии танца остальные девушки, волшебник спрятал кости в нагрудный карман мантии и стал пробиваться к выходу.