Единственное, что всегда сопровождало ночи, подобные этой – тишина. Смех, перезвон колокольчиком, залпы разноцветных фейерверков из волшебных палочек, приветствующие начало нового года, - все стало пережитком прошлого, превратилось в клочья грязно-серого лондонского тумана. В праздничную ночь, в которую раньше улицы полнились гуляющими магами и ведьмами, запахом жареных каштанов и шкварчащих колбасок, снопами искр и живыми гирляндами, распустившимися на морозе, магическое общество вымирало. В тишине улиц не было слышно ни скрипа ставен – все они закрывались до темноты, ни смеха редких прохожих – мало кто был достаточно смел, чтобы высунуть нос дальше своего порога, ни скрипа шагов по снежным наносам. Тишина. Совершенная, гладкая, словно кусочек льда, и такая же холодная. Изредка и только если хорошо-хорошо прислушаться шероховатостью в ней обозначался случайный вздох или шепот, да и те были настолько плохо различимы, что невозможно было с уверенностью сказать, не снег ли это вихрями взметнулся в напряженном воздухе, и не скрипнула ли вывеска над глухо запертым магазином. Эти шутливые, неуверенные звуки были страшнее криков и призывов о помощи, услышав их (или только подумав, только представив, что ты их услышал), ты начинал бояться худшего: что в этот раз явились за тобой.
Малкольм держался в стороне от Судной ночи с того января, когда она официально была объявлена в магической Британии пять лет назад. Ему, студенту Хогварта, ничего не грозило и грозить не могло: директор школы не допустил даже мысли о том, что кто-то из его студентов пожелает участвовать в этом кошмаре. Но случаи, однако, были. Четыре года назад в Запретном лесу нашли тело пятикурсницы, изуродованное, обглоданное, словно стаей волков. Той же ночью, по словам профессора Флитвика, больше напоминавшего перепуганную редьку, кто-то пытался пробраться в его спальню. После окончания Хогвартса до Борджина то и дело доходили слухи о том, что Судная ночь сломила даже сопротивление администрации Хогварта. Не приходилось сомневаться, что не последнюю роль в этом сыграл родной зеленый факультет.
Впрочем, о безопасности детей думали все меньше, потому что повсюду: в Лондоне, в Косом, в Лютном переулках, в Хогсмиде и даже в здании госпиталя святого Мунго на протяжении пяти лет, одну зимнюю ночь в году, разгорался апофеоз жестокости. С каждой зимой утро нового года алело все ярче. Сперва волшебники действовали неумело, испуганно, вяло, как гончие собаки, неожиданно спущенные с поводков. Они выходили в ночь большими компаниями озирались по сторонам, лаяли, но не кусали. В первый год было много драк и мелких потасовок, во второй редкие смельчаки решались проникнуть в чужой дом и украсть пару безделушек, в третий появилось откровенное насилие и вандализм, а в четвертый гончие, наконец, почуяли запах крови.
Год назад Малкольм нашел старика Ботфурта, бывшего владельца «Дистальной фланги» повешенным на одной из поперечных балок своего магазина. Его тощее, потрепанное тело болталось на толстой бечевке, как маятник, из стороны в сторону, согласно одной смерти известному ритму. Голова была наклонена под неестественным углом, длинные сальные волосы цвета пепла разметались по плечам, пунцовый язык вывалился изо рта, и вместо грязно-зеленых глаз были видно только его желтоватые белки с лопнувшими венами. Но хуже всего было то, что кто-то, пробравшийся в Судную ночь в магазин, принадлежавший Малкольму Борджину, не найдя его (кажется, ту ночь, как и некоторые предыдущие, он провел с Лоррейн), решил вспороть живот старику Ботфурту и посчитал крайне занимательным выложить из его длинных, влажных кишок неизвестный Борджину символ. В тот момент, зайдя в магазин с мороза, с окоченевшими пальцами на руках и страстным желанием выпить что-нибудь покрепче чая, одновременно с его собственным вскриком (не страха или удивления, а скорее, возмущения), он услышал, как заверещали за спиной трое его вечных спутников. Месиво из плача Рут, причитаний мистера МакФасти и визгливых воплей Кевина едва не разорвали черепную коробку Борджина на куски. Ему понадобился по меньшей мере час, чтобы прийти в себя, и только после этого он вернулся на первый этаж, где продолжал беспечно болтаться в петле полусумасшедший старик, которых никому не делал ничего дурного. По комнате, заставленной скелетами и витринами с фалангами хищников и лопатками летучих мышей, уже распространялось сладковатый запах разложения.
Прошел год. Длинный, богатый на события год, в течение которого Борджин обзавелся и новым призраком за своими плечами и новой подружкой на своих простынях. И все это время из его головы не выходил старый хозяин «Фаланги», напоминавший выпотрошенную куклу, и то, кто решил с ним это сделать. Малкольм не чувствовал сожаления и горечи утраты, которые преследовали его после смерти Мафалды Борджин, только легкое недоумение и саднящую ярость из-за того, что кто-то рискнул проникнуть в его дом и уничтожить что-то, к чему он был по-своему привязан. Целый год до следующей судной ночи Малкольм потратил на то, чтобы отыскать виновного и подготовить для него наказание. Год неторопливых, вдумчивых, крошечных шажков, ведущих к цели. Рут отказалась ему помогать: хорошее в ней никуда не делось и после смерти, пусть порой ее острый язык резал получше бритвы (особенно, когда ей на глаза попадалась Аделин или Лола); мистер МакФасти был способен только причитать; а вот крошечный Кевин вместе с Бадди оказались весьма полезны. Бесплотные, никем не замеченные, больше мертвые, чем живые, они сновали тот тут, то там, подслушивали, когда Борджину не удавалось услышать, подглядывали, когда он смотрел в противоположном направлении и нашептывали ему на ухи крохотные чужие тайны. Пусть к положенному сроку Малкольм так и не знал имени убийцы, но круг его поисков сузился до нескольких человек.
Часы в крохотном гостиничном номере, располагавшемся на втором этаже старого магазина заговоренных поделок миссис Тиллифот, пробили восемь часов. За заляпанными свечным воском стеклами окон давно стемнело, и снежная пурга напоминала сахарную пудру, которой сдабривают рождественские пироги. Комната, которую Аделин сняла около недели назад, была настолько маленькой, что в ней едва помещалась скрипящая кровать, тумбочка с разболтанными ящиками, письменный стол, вылинявший пурпурный ковер с изображением снитчей и узкая дверь, ведущая в ванную комнату, в которой и одному волшебнику было тесно.
Малкольм сидел за столом, глядя в черный провал окна, в стекле которого отражалось его собственное бледное лицо с воспаленными губами и нездоровым, лихорадочных блеском глаз, и автоматически перебирал разложенные перед ним предметы. Миссис Тиллифот предупредила его (подозрительно глядя поверх плеча Борджина, за которым теснились сразу две девушки), что она берет оплату не за отдельную комнату, а за количество гостей в них, что шуметь после одиннадцати вечера нельзя, и что постельное белье она меняет раз в неделю. Ах, да, и в Судную ночь она запирает все двери и окна и уходит домой, оставляя и магазин, и постояльцев самих по себе с хлипким защитным заклинанием в качестве оберега. Если все устраивает, семь галлеонов четыре сикля, пожалуйста. Вам на второй этаж и налево до конца.
Борджин зажмурил глаза, позволяя отражению в окне исчезнуть вместе с хлипким светом потолочных свечей, и откинулся на спинку стула, больно врезавшуюся в обнаженную спину.
- Это очень, очень плохая идея, - зашептала Рут в самое его уха. Малкольм отмахнулся от ее взволнованного голоса: с каждым месяцем делать это становилось все легче.
- Дай ему развлечься, девочка, - проскрипел Бадди с другой стороны. Ему, в отличие от остальной компании, доставляло больше удовольствие рассматривать колюще-режущие предметы, разложенные перед Борджином.
- Хватит! – голос юноши отчетливо прозвучал в тишине. Призраки послушались, но за спиной раздался тихий скрип половиц. Малкольм открыл глаза, вновь возвращаясь к тускло освещенной комнатушке, к разыгравшейся за окном вьюге, к тонкому, но хорошо различимому аромату женских волос. Он вновь взглянул на массивные деревянные часы на левой стене.
- Нам пора, - Борджин, наконец, повернулся лицом к постели, на которой заканчивали последние приготовления Аделин и Лоррейн.