— Не было двадцать одного! Ты что, играть не умеешь, пикси бы тебя побрал?!
Гойл с раздражением кинул на середину стола несколько потрепанных карт. Сегодняшним вечером ему катастрофически не везло: то ли дело было действительно в удаче, так неожиданно отвернувшейся от волшебника, то ли в количестве выпитого за пару часов алкоголя, но карты не шли к нему, а игральные кости при каждом броске скатывались со стола на пол. Дурной знак. Закари стоило бы прислушаться к нему, взять себя в руки и убраться из этого проклятого места куда подальше, но он продолжал сидеть на подбитом бархатом стуле в одной из ниш просторного зала вместе с теми немногими, кто предпочитал обнаженным девицам карты и алкоголь. Но взгляд Гойла то и дело устремлялся к сцене, на которой в вакханальном безумии крутились и извивались девушки. Он знал, что Ланы среди них сегодня не будет – ее шоу было рассчитано на субботний вечер, когда клуб заполнялся поклонниками, и яблоку негде было упасть, - но все равно продолжал выискивать среди блондинок и русоволосых ее гибкий стан и пылающие огнем губы.
«Ты совсем обезумел», - сказала ему Лана месяц назад, и он был совершенно согласен с ее утверждением. Но если первое время Гойлу удавалось убеждать себя в том, что его безумие аккуратно, тщательно выстроено на слепой ненависти к женщине, из-за которой все, что было ему дорого превратилось в прах, то по истечении месяца, почти каждый день которого Зак проводил в «Химере», непоколебимая уверенность его становилась зыбкой, как утренний туман. Он сам перестал понимать, что движет им, какая сила вынуждает снова и снова варить оборотное зелье, придумывать новые убедительные отговорки для Рабастана, который стал проявлять не дюжий интерес к постоянным отлучкам друга из более-менее безопасного места своего заточения , что заставляет обивать порог «Химеры» и каждый раз испытывать судьбу, и без того бывшую к Закари Гойлу достаточно терпеливой и милосердной.
Может быть, он искал смерти. После того, как волшебнику столько раз удалось обмануть беззубую старуху с косой, обхитрить самых опасных и жестоких магов своего века, даже оставить ни с чем великого Темного Лорда и вездесущее Министерство Магии, он по собственной воле бежал навстречу своей погибели. Какой-то незнакомый внутренний голос, не принадлежащий ему самому, нашёптывал Гойлу, что ему суждено было отдать богу душу не в подвале магического зверинца, не в маленьком португальском городке или под сенью дома Лестрейнджей, а здесь, в этом наполненном дорогими породами дерева, бархатом и лазурью месте. В клубе, где танцевали полуобнаженные девушки, журчала музыка и гортанная речь, где рекой лился алкоголь, и все дышало похотью и грехами. И он приходил сюда, как слепой, ведомый неясной силой, чтобы перед своим последним вздохом прозреть и увидеть лицо женщины, бывшей причиной всему происходящему.
А может быть, Закари каждый раз оказывался в «Химере» именно ради того, чтобы взглянуть на Лану. Его взращенная на сухой, неплодородной почве собственной души ненависть к ней была столь горяча и не обуздана, что Гойл чувствовал, будто та выжигает его изнутри, опаляет органы, превращает сердце в тлеющий уголек. Сила ее была бы сокрушительной, если бы Зак все еще имел свою душу при себе. Но та раздробилась на куски и разлетелась по сторонам: одна часть ее пропала вместе со смертью Ханны, и ее больше нельзя было вернуть; вторая осталась в белом доме на окраине Сагреша вместе с людьми, что были к Заку так добры; а третья, самая большая, смирно сидела здесь, в Лондоне, крепко схваченная тоненькими пальчиками Ланы Мортлейк. Порой Гойлу казалось, что он вернулся в родную страну именно за этим - за тем, чтобы отобрать у Ланы ошметок своей разодранной в клочья души и попытаться жить нормальной жизнью. И он в самом деле считал, что это возможно: достаточно только увидеть ее, заглянуть в предательски красивое лицо, убедиться в том, что ярость по отношению к этой девушке реальна, и его душа вновь прыгнет к нему в руки. Но на деле все оказалось гораздо сложнее: Лана держала крепко, а то немногое, что осталось еще от прежнего Закари Гойла, было крепко-накрепко спаяно с ней.
— Двадцать, мать твою, одно! И если ты не умеешь считать, старый осел, лучше не суйся!
Зак поднял голову от пустого бокала и попытался сфокусировать взгляд на нескольких мужчинах, которые этим вечером составили ему компанию в карточной игре. Одному на вид было едва больше восемнадцати, зато второй мог похвастаться редеющими седыми волосами, длинные пряди которых пытались прикрыть обширную лысину на макушке. Оба волшебника были одеты дорого, но безвкусно, и для Гойла было делом чести обыграть обоих, если бы удача этим вечером была на его стороне. Остальные играющие присоединялись и уходили в течение нескольких партий, проигрывались в хлам, напивались, обвиняли друг друга в мошенничестве и ворчали, что следовало просадить галлеоны на девок, а не на пройдох за этим столом. Закари не участвовал в их беседах, он ловко орудовал карточной колодой: раздавал, сбрасывал, когда понимал, что не наберет необходимое количество очков, следил за остальными, и не забывал жадно опустошать собственный бокал. В конце концов, масти у него перед глазами стали расплываться, двойки обращались в лебедей, а дама пик смотрела с бумаги темными глазам Мортлейк. Он даже не понял, когда именно началась драка, и что послужило причиной. Кажется, с его собственного языка сорвался полный желчи комментарий в сторону молодого игрока, а в следующий момент стол опрокинулся, и колода карт россыпью взмыла в воздух. Алкоголь в крови Гойла бурлил, затуманивал мысли, делал движения медленными и неловкими: Закари пропустил несколько ударов, из-за чего разбитая губа взорвалась тупой болью, ударил сам, необычайно четко различив в гуле из музыки и криков хруст чужих костей и пьянящий металлический запах крови. Мир завертелся, заплясал в сумасшедшем танце: замелькали руки, сбитые в кровь костяшки, перекошенные злобой и жаждой лица, рубашки карт в гусиную лапку, время стерлось и перестало существовать.
В следующую минуту Зак обнаружил себя лежащим на холодном полу. Его тело сминала дикая боль, сопровождающая начало и окончание действия оборотного зелья. И над ним, щекоча ссаженную щеку темными волосами, склонилась дама пик. Он открыл было рот, чтобы оповестить всех, что с дамой у него выходить ровно двадцать одно, как мир снова сжался, проталкивая изменяющееся тело Гойла через воронку пространства, и он оказался в незнакомой комнате. Беглого взгляда по сторонам хватило, чтобы волшебник понял, что клуб с его шумом остался где-то позади, и теперь мужчина лежал на полу в окружении тишины и легкого запаха цитрусов.
Дама пик помогла ему подняться, заботливо поддерживая за ноющую поясницу, и усадила на кожаный диван. Действие оборотного зелья закончилось бурлящей болью на коже, мантия стала ужасно тесной, и Гойл, растерянно крутя головой, стянул ее с плеч, оставшись в простой темной футболке, пропитавшейся потом и чужой кровью. Лицо саднило, губа чуть вспухла, взгляд темно-зеленых глаз бесцельно блуждал по комнате, натыкаясь на предметы женского обихода: шелковый халат, оставленный на спинке резного стула, заколки с крупными камнями на туалетном столике, тюбики яркой помады. Закари вздрогнул, когда в ватной тишине комнаты раздался знакомый голос, тяжело повернулся на него и невидящим взглядом уставился на ожившую карту.
— Лана? — он не расслышал ее вопроса, только уловил беспокойство, и от него в груди разлилось саднящее тепло. Что случилось? Почему она волновалась? Ведь он всего-навсего повеселился со своими приятелями. Да, они никогда ей не нравились, пусть Зак и убеждал Мортлейк проводить время всем вместе. Что произошло? Они вышли прогуляться и посидеть в пабе? Эта комната не была похожа на квартиру, которую Гой снимал на втором этаже одного из заведений переулка. Хотя, нет, кажется, некоторые предметы стались на своем месте: вон та резная шкатулка, в которой Лана хранила украшения, разве не он подарил ей ее на Рождество? Или серебряная заколка с черным ониксом, лежащая рядом? Это та, что Закари выбирал вместе с девушкой накануне Пасхи или иная, просто похожая? Какой сейчас год? Семьдесят шестой, и они вдвоем только что вернулись домой? Или семьдесят девятый, и дома у него больше нет?
— Лана, - повторил мужчина. Его тяжелая ладонь легла на обнаженное предплечье девушки, почувствовав тепло и нежность ее кожи, заскользила выше, к остро выпирающим ключицам. Пальцы коснулись подбородка, ярко очерченных губ девушки, прошлись по щекам, на долю секунды запутались в густых темных волосах. — Я чертовски устал, — пробормотал Гойл, и его ладонь с глухим звуком упала на диван.