Зак проснулся рано. Сквозь занавешенное красными шторами окно пробивались солнечные лучи, освещая комнату алыми и рыжими лучами. В мягком воздухе плавали потревоженные пылинки, сладко пахло марципаном и поджаренным хлебом: сеньор Белу наверняка вновь затеял тосты к завтраку. Гойл потянулся, почувствовав, как впервые за долгие полгода его тело не отзывается болью в ответ на движение. Единственным неприятным ощущением было легкое жжение в области предплечья – там, где остатки Черной Метки все еще напоминали о себе, не желая сдаваться под натиском сильной африканской магии.
И все же, здесь, в этом маленьком каменном доме, притаившемся на самом склоне обрыва, ныряющего в море, Закари чувствовал себя уютно и безопасно. Аляповатый интерьер, первое время приводивший его в недоумение (в доме его чистокровной семьи всегда было сухо и строго), теперь казался по-настоящему домашним. На полу лежали тканые ковры с изображением каких-то африканских ритуалов, на стенах – абстрактные картины и жутковатого вида маски с перьями и клыками, под потолками – лампы с яркими абажурами, свет от которых был словно неземным, в дверных проемах с глухим звуком ударялись друг о друга шторы из деревянных бусин. Пожалуй, это и было для Гойла самым шокирующим в доме с белыми стенами и красной черепицей – полное отсутствие дверей. Впрочем, данная блажь стала казаться ему достаточно занятной, когда сквозь шторы из бисера и бус он увидел, как переодевалась в своей спальне Элоиза.
Закари сел в постели, отбросив белоснежную простынь и опустил ноги на ворс мягкого ковра. Из большого, треснувшего в верхнем углу зеркала, что стояло напротив его одноместной кровати, заваленной маленькими цветастыми подушками, на него смотрел малознакомый мужчина. С зимы Зак сильно похудел: большая часть его мышц исчезла и теперь напоминала о себе только узлами на плечах да остатками пресса на впалом животе. Темные волосы он умудрился подстричь самостоятельно, в то время как растительность на лице превратилась в густую короткую бороду, скрывающую обострившиеся скулы и появившиеся в уголках губ морщины. Предплечье с остатками Черной Метки, как и весь бок, было изуродовано длинным шрамом, похожим на омерзительную белую змею, пригревшуюся на смуглой коже. Гойл отвернулся от собственного отражения и тяжело опустил голову на руки.
Ему нравилось здесь, в окружении странных предметов и людей, привыкших говорить то, что они думали на самом деле. Никакой лжи, никаких недомолвок. “Вы o cuzão, сеньор Гойл” - простосердечно сказал ему хозяин дома после того, как Зак, неожиданно для самого себя, поведал этим людям часть собственной жизни, “Красивым женщинам нельзя доверять”. Ему полюбились запахи солнечного утра и морской соли, тепло от нагревающихся за день камней и брусчатки, журчащий южный говор, быстрый и торопливый, как река. Здесь Закари не нужно было скрываться, ждать, что из-за угла вдруг появится высокая фигура в тяжелой маске без человеческих черт, и в спину ему ударит Непростительное заклятие. В маленьком Сагреше не было Ланы с ее яркими губами и повадками змеи, не было воспоминаний о Ханне, о том, как ее теплая кровь заливала его руки. Здесь не было ничего кроме солнца, камней и бесконечного синего неба. Все остальное осталось где-то далеко позади.
С кухни донесся перезвон выставляемых на стол чашек. Закари заставил себя подняться, быстро принял душ (во всем магическом Сагреше вода была исключительно холодная), надел льняные брюки цвета хаки и обычную белую рубашку, скрывающую эксперименты над его кожей, которые с каждой новой процедурой были все более болезненными, и вышел из комнаты под перестук штор. Амади колдовал над плитой, облаченный в цветастый халат до самого пола, а его дочь уже сидела за маленьким круглым столом, помешивая серебряной ложечкой дымящееся содержимое своей чашки. Как всегда бывало при встрече, Изи бросила на Гойла взгляд, явственно говорящий, что именно она думает об их временном госте, пользующимся свободной спальней вот уже третий месяц. За это время Элоиза Белу, как бы она не пыталась этого отрицать, все же смягчилась. Может быть, дело было в том, что отец обязал ее помогать Заку при процедурах с меткой, заваривая ему настой, от которого исчезала всякая боль: и физическая, и душевная, а может быть, Закари все-таки имел толику мужского обаяния. Но теперь взгляд своенравной Изи не превращал его в горстку праха прямо на месте, а давал фору в несколько минут, за которые Гойл должен был проявить всю свою изобретательность, чтобы пустить день в нужное русло.
—  О, сеньор! — Амади обернулся к вошедшему волшебнику и поставил перед ним большую расписную тарелку со свежим дымящимся хлебом и несколько мисок с содержимым, напоминавшим по виду патоку. — Встали пораньше, чтобы настроиться на работу, sim?
Закари криво усмехнулся и сел за стол рядом с Элоизой, протянув руку к пустой чашке. Накануне сеньор Белу рассказал ему о маленьком, совершенно незначительном деле, которое он хотел получить от Гойла в награду за свое гостеприимство. Всего лишь немножко вашего времени, как он выразился, хитро щуря свои миндалевидные темные глаза. Разумеется, англичанин согласился, и в знак признательности этому темнокожему магу, и в памятуя о былых временах, когда его азартные махинации приносили неплохой доход.
— Изи составит вам компанию сегодня, — как бы между прочим произнес он, присаживаясь с ними. Он дернул кистью левой руки, и две пустующие чашки тут же наполнились ароматным кипятком, и Закари в который раз поймал себя на мысли, что волшебники с южных берегов не имеют ничего общего с магами северной части земного шара. Вместе с тем, как лицо Элоизы стало вытягиваться в маске недоумения и недовольство, сам Гойл расплылся в широкой ухмылке, предвкушая совместную работу с девушкой, чей темперамент был настолько же неуправляем, насколько хороши были ее знаменитые зелья.

Черная Метка, доставлявшая Закари столько боли и беспокойства (недаром она была символом самого сильного мага этого времени, ведь даже отпечаток его магии мог запросто свести с ума) постепенно стиралась с его кожи, как воспоминания, раньше казавшиеся осколками битого стекла, из памяти. И оба этих события были неразрывно связаны с семье Белу. Знак Темного Лорда судьбой было уготовано свести Амади, а вот памятью ненароком занялась Элоиза, заручившись поддержкой своих волшебных снадобий. Первые сеансы, которые Гойл проводил в рабочем кабинете сеньора Белу, были полны нечеловеческих страданий. В маленькой, душной комнатке в самом углу дома, где густо пахло пряностями и благовониями, и запах этот ватой набивал голову, англичанин лежал на диване, обитом вылинявшим бархатом, и старался не сводить глаз с отслоившейся на потолке побелки. В полутьме комнаты каждая вещь вокруг казалась мистической: и потрепанные а уголках фотографии мест, в которых Закари никогда не бывал, и настольная лампа с абажуров в виде головы химеры – единственный источник света в кабинете, окно которого было плотно завешано тяжелым лоскутным покрывалом. Те несколько южных вечеров Гойл вспоминал с содроганием и внутренним страхом. Черная Метка на его предплечье, едва задетая шрамом, взрывалась болью каждый раз, как руки сеньора Белу приближались к магическому символу. Зак метался на узком диване, стискивал зубы, чтобы подавить яростный крик, рвущийся из самой груди, и в первый сеанс отключился, словно кто-то резко дернул рубильник. Встань перед ним выбор, волшебник предпочел бы проводить время в комнате африканского волшебника именно так – в беспамятстве, в жалком состоянии полусна, когда боль утихала, и все произошедшее отходило на задний план. Но судьба, кажется, не желала быть к нему настолько милосердной. Вместо этого Гойл страшился долгих часов, в течение которых Амади медленно, но неуклонно избавлял его кожу от отпечатка черной магии. Каждая секунда из отведенного времени была наполнена металлическим привкусом собственной крови во рту, холодным потом и мышечной дрожью. Но хуже физической боли был шквал воспоминаний. Память искажалась, принимала извращенно масштабную форму, пряталась по темным углам в дурмане благовоний, и ждала момента слабости, когда набрасывалась на Гойла, как голодный зверь на раненную добычу. И тогда Закари тонул в пучине прошлого: ему чудились бархатные глаза Ланы, ее белые руки на его плечах, Ханна, умирающая у изголовья кровати и сверкающие росой слезы на ее впалых щеках, Эйвери и Гиббон, оба Лестрейнджа с руками, перемазанными в крови, змеиный оскал Темного лорда. И, когда это безумие готово было утопить Закари, впервые в маленькой аляповатой комнате появилась Элоиза.
Ее грубоватая забота, с которой она приподняла отяжелевшую голову Гойла и уложила себе на колени, тонкие смуглые пальцы, покорно скользнувшие в его влажную от пота ладонь, хрипловатый голос, которым та разговаривала с отцом на незнакомом языке и, наконец, горьковатый привкус ее настройки на губах - все это спасло Закари от настоящего сумасшествия. Ее зелья принесли с собой успокоение и неожиданную легкость. Боль, как трусливый пес, поджала хвост и шмыгнула в темноту, и пусть видения не ушли вслед за ней, они больше не приносили с собой ни тревоги, ни горечи. Он видел Ханну, он знал, что она мертва, и что в этом была его вина. Видел, что она, окровавленная, с перерезанным от уха до уха горлом, сидела позади сеньора Белу в своем потрепанным временем и стирками рабочем платье, и сосредоточенно чинила лопнувшие прутья клетки. Маленькая птичка Ханна не могла больше никуда улететь: ее крылья обрезали, и раны на их месте смотрели на Гойла алым месивом.
—  Мне очень жаль, — прошептал он ей, вынудив Амади и Изи одновременно прекратить свой тихий разговор. «Я знаю», —  одними губами проговорила Ханна в ответ, улыбнувшись из-за плеча африканского волшебника.
Ему чудилась Лана в откровенных нарядах: ее голые плечи и бархатная кожа, то, как она заплетала в косу свои длинные темные волосы, пахнущие прибоем, и мурлыкала себе под нос рождественский гимн. Вокруг нее сверкали огни Косого переулка, проникавшие в окно их общей квартирки на втором этаже, слышалась трескучая уличная музыка, перезвон колокольчиков и крики торговцев, предлагавших крендели с корицей и сахаром. Она улыбалась Заку, приподнимая опушенные тяжелыми ресницами веки, и говорила, что сегодняшним утром любит его особенно сильно, тянулась вперед и касалась узкой ладонью его лица.
Гойл приходил себя в холодном поту, сотрясаемый дрожью. Сердце заходилось в груди, в висках пульсировало, а пальцы на его скулах принадлежали вовсе не Лане, а Элоизе, в чьих больших темных глазах плескалось беспокойство. Она задавала вопрос, он, сосредоточившись, отвечал невпопад – ее теплые руки соскальзывали с его щек, и, пожалуй, этот момент был самым неприятным во всем пробуждении от дурмана.
И сейчас, Изи, вскочившая с места, вынудила Зака очнуться от задумчивости. Подобно горячему вихрю, она пронеслась мимо, намеренно задев его рукой, и взметнула за сбой полы цветастого платья. За молодой волшебницей тонким шлейфом потянулся аромат пряностей и трав.
—  У вашей дочери резкий нрав, —  Гойл широко улыбнулся в ответ на слова сеньора Белу и, всем корпусом развернувшись на стуле, посмотрел вслед Элоизе. Бусы в дверном проеме возмущенно трещали, потревоженные  движениями девушки.
— Вы можете на меня положиться, сеньор Белу, - Зак повернул голову к волшебнику и сухо кивнул. — Вы получите эту вещь сегодняшним вечером, — неспешно допив чай и позавтракав теплой лепешкой, Гойл поднялся с места и направился к комнате Изи. Не удостоив девушку ни стуком, ни вежливым вопросом, может ли он войти, англичанин приподнял цветастые бусы, и переступил порог.
—  Послушай, beleza, —  ему нравилось, как звучал этот рокочущий, гортанный язык, слова в не приобретали яркий, сверкающий оттенок. Закари облокотился о дверной проем, сложив на груди руки. — Твоему отцу кое-что нужно, и я намереваюсь это достать. Если ты и дальше думаешь вести себя, как маленькая вульгарная девочка, я не стану тебе мешать. Но если хочешь мне помочь, тебе лучше собрать в кулачок свои разноцветные юбки, потому что нам пора отправляться. 

Зак пытался сохранить невозмутимое выражение лица, хотя правда заключалась в том, что Элоиза Белу веселила его до невозможности. Эта ее слепя уверенность в том, что ей по силам перерезать горло мужчине, вдвое превосходящем ее по весе и силам, нагло вздернутый острый подбородок и искры, метавшиеся из-под полуопущенных ресниц. Не удивительно, что сеньор Белу опасался за безопасность своей единственной дочери: с таким нравом ей было опасно даже высовываться за порог.
Гойл кивнул. Свел на переносице темные брови и кивнул еще раз, всем своим видом показывая, насколько серьезно он отнесся к уверениям Изи. И только когда девушка обошла его, так высоко запрокинув голову, что из-за кудрявой макушки Закари вполне мог увидеть ее острый носик, мужчина позволил себе усмехнуться. Следуя за Элоизой по пятам, как большой, косматый, послушный пес, он ухватил со стола несколько лепешек, которые так и не успел прикончить за завтраком и криво улыбнулся сеньору Белу, провожавшему их до самых дверей.
Сагреш, стоит отдать должное этому городку, был прекрасен в любое время года, но летом он расцветал во всем своем великолепии. Выложенные сбитой брусчаткой улочки реками вились впереди, разливаясь на множество переулков. Переулки превращались в круглые площади с маленькими фонтанами посередине, возле которых любили назначать друг другу встречи молодые влюбленные и волшебники постарше, или замыкались тупиками, с выходящими на них окнами немногочисленных увеселительных заведений. Все дома были выкрашены белой краской, а крыши выложены красной черепицей, выцветшей от постоянного солнца. То и дело под ногами мелькали ямы и пустые глазницы мостовой, в которых уже пробивался на свет росток какого-нибудь растения – несмотря на свою средневековую красоту, Сагреш был старым и потрепанным городком, напоминавшим портовую шлюху, в прошлом бывшую настоящей красавицей:  ее стоило хорошенько отмыть, чтобы увидеть всю прелесть.
Гойл шел за Элоизей, дожевывая на ходу остатки своего незавершенного завтрака. Горячий ветер обдувал его лицо, надувал белоснежную рубашку парусом за спиной: несмотря на то, что Закари за время пребывания в Португалии набрал несколько килограммов, он все еще не вернулся к своему привычному весу. Собственное тело казалось ему слабым и беспомощным, руки потеряли былую силу, узловатые мышцы на ногах были годны лишь для того, чтобы убегать. Бежать, спасая свою шкуру – вот и все, чем Гойл занимался в последнее время.
Они вышли из города: раскаленная под солнцем брусчатка сменилась густой травой, пружинящей под ногами. По обеим сторонам потянулись маленькие домики, в отличие от Сагреша, покрытые не черепицей, а густой, желтоватой соломой. Здесь даже пахло иначе: вечные ароматы жарящейся прямо на улице еды, горькие запахи пота и разномастных духов сменились тонким благоуханием сладких полевых цветов, прелой травы и влажной, хорошо удобренной почвы. Даже в доме Белу, где  все дышало спокойствием и безопасностью, где помощь этой семьи была физически ощутима, Закари все равно ощущал себя заключенным в клетку зверем просто потому, что кто-то, имеющий над ним власть, сумел загнать его за толстые металлические прутья.
Но на деревенской тропе, окруженной многочисленными фермами, где по правую руку за домиками расстилалось бескрайнее море, а по левую тянулись необработанные поля, Гойл был способен дышать полной грудью. Все его тяжёлые, вязкие, как болотная жижа мысли, растворились и ключевой водой ушли в землю. Не осталось ничего: ни страшных воспоминаний, ни болезненности в оставшемся на теле шраме, ни подробности прошлой жизни. Может быть, ее никогда и не было? И он вовсе не представитель древнего чистокровного рода, а какой-нибудь португальский мальчишка, родившийся на окраине Сагреша и воровавший лепешки у уличных торговцев до тех пор, пока один из них не схватил его за руку. Не было рядом с ним никогда девушки, любовь к которой была сродни безумию, волком глодавшему плоть и кости, только спокойное, теплое чувство, достаточное для того, чтобы ощущать себя счастливым.
— Эй, куколка, — окликнул Гойл идущую впереди девушку. Плечи Изи раздраженно дернулись в ответ на такое наглое обращение, но Зак только широко улыбнулся и в несколько шагов поравнялся с волшебницей. — Почему мы просто не аппарировали к обозначенному месту? — на самом деле, Закари был рад, что этого не произошло. Последние его перемещения сквозь пространства были более чем болезненными, и каждый раз после них он с недоумением отыскивал себя в самых неожиданных местах, укутанный болью и безумием, словно саваном. В первый раз Закари Гойл, чьи мантии стоили десятки золотых, оказался под лондонским мостом, внешне ничем не уступая нищим, гревшимся у железной бочки там же; во второй – недалеко от входа в лавку Косого переулка, перепачканный в грязи и крови, готовый к тому, что конец настигнет его с минуту на минуту. До Португалии он добирался на перекладных, как обычный магл, пережив все тяжести продолжительного путешествия и бумажной волокиты. И, если вопрос стоял о том, путешествовать ли до места с помощью магии или собственных ног, Гойл выбирал первый вариант: ногам он доверял больше.